ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ: СТЕПНОЙ ВЕЛИКАН

Казахская республика, прежде всего степной великан, пшеничное море, а потом уже — прославленные горы близ Алма-Аты, сверкающие, изумрудные, манящие к себе туристов. Но не в любом возрасте можно подняться в царство вечных снегов, заночевать в поднебесье, спуститься в глубокое ущелье. А степи, озера, леса и реки — это простор, доступный каждому, от мала до велика.

Иртышу в ряду восточных рек нашей страны отводят четвертое место. Но если по карте внимательнее присмотреться к его прямому почти течению после встречи с Обью, да проследить всю его криволинейную бесконечность, то станет ясным, что не он приток, а она. Обь, — его сестрица, встретившаяся со старшим братом, занимающим первое место не только среди рек Казахстана и Сибири, но и в десятке величайших рек земного шара.

У восточных границ Казахстана Иртыш своенравен, быстр, как и всякая горная река. Вблизи Бухтарминского моря (искусственное водохранилище с отличными местами для купания, рыбалки) берега Иртыша скалистые, в Семипалатинске они галечные, в Павлодарской области — степные, с широкой поймой, ниже Омска — покрыты лесом, обрывистые. В низовьях, усиленный водами Ишима и Тобола, Иртыш велик вширь и вглубь, перед встречей с Обью принимает еще многоводную реку Конду.

В прямоугольнике Павлодарской области Иртыш растянулся километров на пятьсот, а если собрать его криулины, капризные забеги к высохшему древнему руслу, в мягкие степные земли, то наберется еще сотенки полторы верст речной полосы, раскинувшей вокруг болотины, озерки, богатые рыбой.

Старинный казачий поселок Ямышево расположен на правом берегу Иртыша, километрах в пятидесяти от Павлодара, у большой транспортной магистрали на Семипалатинск. В пяти километрах от него с древнейших времен производилась добыча соли из степного озера. В 1626 году воевода отправил из Тобольска к «Ямыш-озеру» по соль шестнадцать дощаников и семь ладей с шестьюстами сибирскими служилыми людьми. А позже в иные годы из Тобольска по Иртышу к озеру посылали за солью и до сорока казенных дощаников, и вели их — против течения — до семисот человек.

В семнадцатом веке здесь были большие международные ярмарки, продолжавшиеся недели по три. Торговали Россия, Джунгария, Китай, Бухара. Табуны скота, бурты кожи, сукна, меха, шелковые, хлопчатобумажные, льняные ткани, чай, медные котлы, тазы, оловянные блюда, слюдяные окончины, заменявшие стекло, топоры, косы-горбуши... Долго перечислять все товары.

Теперь у пустынных берегов озера степь занята посевами проса, пшеницы, по голубым полынным просторам громадными квадратами зеленеет кукуруза, и даже не верится, что когда-то бывали тут международные ярмарки.

Цветущее разнотравье поймы Иртыша, как яркий ковер. Пригожи луга и покрытые скирдами сена, когда по кустарникам, на песчаных грядках, по обрывам и холмам начинают созревать черные, с сизым или синеватым налетом, кисловатые ягоды ежевики. На одних стеблях спелые ягоды, а на других — белые цветочки до поздней осени.

Бесконечны заросли диких роз в долине Иртыша от Семипалатинска до Чердака в Омской области — полоса, вероятно, длиной более одной тысячи километров. Молодые побеги переплетаются со старыми, и возникает такая сила у острых шипов и колючек на ветвях, которые большими дугами поникают к земле, что до ягод не могут добраться даже птицы и мелкие грызуны.

Шиповник коричный — а именно он заселяет понижения вдоль Иртыша — по содержанию витамина «С» превосходит все растительные продукты. В годы Великой Отечественной войны павлодарцы десятками тонн сдавали эти буровато-красные ягоды для изготовления различных лекарственных препаратов. Павлодару, основанному на правом берегу Иртыша, в районе земель Сибирского казачьего войска, в 1971 году исполнилось двести пятьдесят лет, но только за последние десять он обрел облик большого города: улицы многоэтажных домов, заводы, институты...

Местные жители с гордостью говорят об успехах металлургов, энергетиков, угольщиков, о своем тракторном заводе — нарождается промышленный гигант, хотя область по-прежнему остается и сельскохозяйственной: десять миллионов гектаров земли под угодьями, из них одна треть — под пашнями.

От берегов Иртыша в Ленточный бор протянувшийся степью к Барнаулу, можно ехать из Семипалатинска. Встретит вас неоглядная поверхность чуть приподнятой плодородной равнины, житницы Бескарагайского района. Ленточный бор — явление уникальное в суховатой степи. Отдельные сосны как бы отходят от лесного рубежа на возвышенности и, приласканные солнцем, вольготно раскинув сильные сучья, покрытые жестковатой хвоей, свободно живут, открытые со всех сторон ветрам.

Темная стена ленточного бора заметна издалека. Чем ближе лес, тем добротнее ковыль и типчак выше, а донник белый здесь достигает метровой высоты, видны крупные красноватые метелки чернобыльника, только что хилым малышом тянувшегося вдоль дороги; василек луговой у леса приободрился, появились таволга, сон-трава с мохнатыми головками, будто разбежавшимися между соснами.

Лесная застава. Шлагбаум. Полосатые столбы. Колодец. Домик под высокой, на четыре ската, тесовой крышей. Непременно поднимутся с места ленивые, сухопарые собаки и нехотя полают. А затем, чаще всего, выйдет из дома смуглая казашка в красных сапогах, в ярком полушалке. Она неторопливо приблизится к шлагбауму, спросит, кто вы, откуда, куда направляетесь, и поднимет скрипучую слегу, давая возможность пересечь границу между степью и первой лентой бора в треугольнике Семипалатинск — Кулунда — Барнаул. Побродите в единственном на весь мир сосновом бору, который тысячи лет подставляет свои толстокорые бока под степные ветры и бури. Почему он возник именно здесь? Ученые уверяют, будто вытянулся он лентами на узких долинах, сохранившихся еще со времен таяния ледников, либо на остатках дельты древнейшей реки. И горел великан, и вырубали его, и песком заносило, и съедала его хвою, сверлила древесину тьма-тьмущая вредителей, а он все-таки оживал... В 1943 году зеленого богатыря приравняли к городским и курортным лесам — началось лесоустройство, появились питомники по выращиванию сосны, под топор пошла лишь переспелая и спелая древесина, стали проводить санитарные рубки, которые способствуют восстановлению леса.

На солнечных делянах и опушках много земляники, она красными ковриками стелется близ голых столбов, межующих бор на кварталы, ютится у пней, тянется вдоль светло-голубой колеи песчаной дороги, убегающей по широкой просеке, живет и в низинках рядом с грибами.

Противопожарные вышки над лесом до того высоки, что редкий желающий сыщется достичь их сторожевых площадок. Пожарники, поднявшиеся под небо, телефоном связаны с лесничествами и лесхозами. Не дадут разгуляться большому огню.

Зрелище со сторожевых площадок незабываемое: зеленые ленты леса, просеки, прогалины, а далее — возвышенные равнины, крылатые ветродвигатели над глубокими колодцами и поселки, окруженные силосными башнями. Поселок в лесу или около его опушки не похож на степной. У степного улицы широки, белые украинские хаты поставлены далеко друг от друга, к ним словно жмутся прошлогодние копешки соломы, тут же низенькими пирамидками продуваемые ветром кирпичики кизяка. С вышек не видно рвов, но они есть  — глубокие, огораживающие усадьбы и огороды. Иной облик у лесной деревушки. Старожилы, да еще из местного казачества, дома свои, крытые тесом, ставят тесно, бок обок, вместо кизяка заготавливают сухие дрова, садочками на усадьбах не увлекаются, и оттого не только дома, но и баньки, амбарчики под крышами похожи на хмурых стариков, нахлобучивших на лбы высокие шапки.

Велик и незабываем Ленточный бор. По его широким опушкам, наслаждаясь тенью, можно проехать из Семипалатинска в Барнаул, познакомиться с ближней степью.

Недалеко от Павлодара громадные насосы потянули в себя иртышскую воду, чтобы подавать ее по каналу Караганде: 460 километров пути в гору, со ступеньки на ступеньку, при помощи двадцати двух насосных станций. Почти на каждом километре пути в карагандинские мелкосопочники вода поднимается на метр, и на последней станции — ступеньке гигантской лестницы — ее уровень выше павлодарского Иртыша на 420 метров. Павлодар — в низине, Караганда — в небе.

В нашей стране это первый несамотечный очень длинный канал, он своеобразен, редкость для всего мира и, вероятно, обогатит инженерную практику и науку. Канал представляет большой интерес и для гидрологов, геологов — ведь его притрассовая полоса достаточно сложна: равнины, впадины, повернутые вспять речки, мелкие сопки, невысокие горы, скальные и полускальные массивы. А путешественнику и подавно есть чем полюбоваться!

Канал уже стал живительной артерией для угольного Экибастуза. Уголь здесь залегает мощными пластами на глубине до пятисот метров, и запасы его, по подсчетам геологов, — десять с лишним миллиардов тонн. Скоро Экибастуз будет давать 45 миллионов тонн угля ежегодно.

Канал постепенно преображает окрестности, хотя здешняя степь никогда не бывала однородной, унылой даже в середине лета. Недалеко от границы Карагандинской и Павлодарской областей возникла плотина, образовалось водохранилище в жаркой степи с пологими берегами. Разрастаются сочные травы и кустарники. Скоро появятся озерная, болотная дичь, рыба.

Как-то ехал я вдоль по трассе с шофером Асеном Аскарбаевым — везли запасные части. Я, между прочим, спросил Асена, как по-казахски называется дорога, путь. Он скосил на меня веселые смолисто-черные глаза, как бы полуспрятанные за чуть припухшими веками, и вспомнил о русских мужиках, которые в прежние времена, подобно казахам, знакомясь в пути, говорили друг другу: «мир дорогой», то есть не будем ссориться.

— По-нашему «мир дорогой» — батым жолда! Дорога всегда была событием у казаха. В дороге он думал, пел, жил. — Асен поднял от руля руку и наскоро закурил. — Дороги разные, песни о них разные. Обыкновенная степная называлась кара жол, шоссейная — тас жол, большая — улы жол, тропа — сокпах, жалгыз аяк жол... А бетонную дорогу Павлодар — Караганда (она тянется вдоль канала), когда канал обсадят деревьями, еще не знаю, как будут называть. Может быть, сулу жол — красавица! Туристы уже едут по бетонке.

— Сулу жол, — повторил я. — Складно получается.

Мы остановились на старинной казахской зимовке и вошли в землянку с маленькими окошками. После яркого света ощупью пробирались по темному коридору, отмежеванному от ягнятника, попали в кладовку, заставленную всякой домашней утварью. Жилая комната поразила меня: богатырем красовался в ней сияющий холодильник, почти касавшийся потолка, темного, как туча; у подножия холодильника на кошмах лежали пышные подушки. В соседней обширной комнате без дверей столько было ярких ковров по стенам и на полу, что казалась она охваченной пламенем. Появился старичок с батожком, словно родившийся в этих коврах.

За чаем, старичок нет-нет, да и распахивал роскошную дверку холодильника, и мы наслаждались приятной стужей.

Старичок многое помнил. В девятнадцатом году он в этих краях работал на рудообогатительной фабрике Сарысу. В речке было совсем мало воды, а фабрике ее требовалось много.

— Велика ли была фабрика? — спросил я.

— Нет. Двадцать рабочих. Но воды не хватало. Теперь хватит, — старичок засмеялся. — Всем заводам Караганды, всем заводам Темиртау и совхозам дадут.

Канал Иртыш-Караганда — смело проложенное сооружение, — лишь первенец великого проекта переброски северных вод к югу. Через степи полупустыни и пустыни пройдут новые каналы, по берегам их возникнут города, предприятия, пополнятся бассейны Аральского и Каспийского морей, озера Балхаш. Переброска части стока северных рек на юг не за горами.

С востока — из Павлодара от берегов Иртыша, с севера — из Кокчетава от синих озер и сосновых боров, одинаково пригож путь в Целиноград и на автомобиле и по железным дорогам. Целиноград вырос из Акмолинска. Ак — белый, мола — могильник. Акмола — так прежде казахи называли город, основанный в 1862 году. Долгое время здесь был сборный пункт для караванов, идущих из Ташкента и Бухары; стало быть, в городе кроме глинобитных домишек с плоскими крышами и мечетей было еще множество сараев для товаров и верблюдов, скотных дворов. Нынче Целиноград — высокие дома, асфальтом покрытые улицы.

Акмолинская степь выгодно отличается от Павлодарской и Карагандинской тем, что в ней не свирепствуют пыльные бури, так как почти нет легких почв. Хотя, разумеется, просторы для ветра велики.

От Целинограда до научно-исследовательского института зерновиков всего шестьдесят километров: станция Шортанды на железной дороге, большое село, совхоз, поля института.

Ученые заняты здесь выведением новых сортов, добиваются высоких урожаев. На узкой меже большие колосья «целиноградки» ударяются о кабину нашей машины, шуршат по металлическим бокам кузова. Колосья поздней пшеницы едва начали покрываться невзрачными цветками, но самая ранняя уже поспевает. А вот и смеси известного селекционера академика В. П. Кузьмина — популяции, дающие повышенные урожаи. Вместе и раннеспелая, и средняя, и поздняя; один из сортов, попавший в счастливые условия, словно бы подтягивает за собой собратьев, старается всячески «помочь» им, и перед созреванием выравниваются на полосе все пшеницы. Новая земледельческая зона — это смелые поиски, кропотливые исследования.

Но у пшеницы есть опасные враги: зерновая совка, трипсы. Каждый год за Уралом, на востоке, примерно одна четверть урожая злаковых гибнет от вредных организмов и болезней. Борьба с вредителями — одно из важнейших направлений работы ученых в Шортанды. Борются с вредителями на пашнях, прежде всего добросовестной обработкой почвы по всем правилам, ну, а потом... Разводят насекомых, уничтожающих злостных вредителей. На пшеничном поле, пожалуй, ни одно насекомое не приносит столько пользы, сколько божья коровка, — питается тлей, личинками трипсов. Защитой растений занимаются ученые-фитопагологи. Фито — растение, патос — болезнь, логос — учение, вот и получается — фитопатолог. Растения болеют, как и люди. Ожоги, опухоли, каверны, ржавчины...

Работа института в Шортанды привлекает многих работников сельского хозяйства, приезжающих сюда за знаниями и опытом. Немало тут и туристов. Вот прошел запыленный автобус — экскурсантам показывают способы обработки почвы, агрохимическую службу, делянки селекционеров, занятые ранними сортами зерновых культур, урожайные полосы и машины в работе, редкостные, удивительные, каких еще нет нигде в стране. Завтра и я поеду в этом автобусе по накатанным полевым дорогам дивиться на дела ученых, а сейчас не хочется уходить от нежных, мягких еще колосьев пшеницы — упругие, живые, постоянно струящиеся, словно кровь, они перешептываются и на самом легком ветру. Скоро жатва. У Казахстана на здешних просторах хлеба посеяно 22 миллиона гектаров. Более ста тысяч комбайнов выйдет на зерновое поле да столько же автомобилей. Вот где воистину бесконечное царство пшеницы!

Из Гурьева, расположенного близ Каспийского моря, интересна поездка в любую сторону. Железная дорога приведет к нефтяникам полупустыни, к геологам, занятым увлекательными поисками; близко от города находятся рыбаки, быт, будни и героические дела которых — новость для жителя, скажем, средней полосы страны. Соседняя Актюбинская область занимает первое место по количеству лошадей в Казахстане, а в Гурьевской много верблюдов. Поблизости от города, в районе Эмбы, за морем, по мангышлакским землям в одиночку и группами бродят одногорбые молочные корабли, бродят вокруг нефтяных скважин, рудников, строительных площадок, бродят летом и зимой как верные друзья человека, живущего в пустыне и полупустыне.

В молоке верблюда, если сравнить его с коровьим молоком, больше жира, белка, молочного сахара, по вкусу и запаху оно приятнее. Охлажденное до десяти градусов плюсовой температуры, верблюжье молоко не скисает трое суток; даже при температуре около тридцати градусов оно сохраняется свежим часов восемь, а коровье при таком нагреве скисает за три часа.

Близко от города, однако, уже на безлюдном полынно-злаковом просторе, подъехали мы к одинокому домику под светлым шифером. Вышли из машины, поразмялись, мотор между тем угомонился, и вдруг такая тишина окружила нас, какой и в полях давно уже не встретишь.

Пожилой рыжеусый хозяин расстелил на кошме светлую скатерть, затем перед каждым поставил чайное блюдце с куском сливочного масла, широко рассыпал сахар, карамельки в тонких рубашках и принес громадный самовар, вверху широкий, а внизу будто стянутый в узел. Ведя неторопливый разговор о пастбищах, обстоятельный хозяин убеждал нас в том, что стада овец начисто выбивают копытами любую траву, потому что ходят тесно, и под их ногами все живое гибнет.

— А верблюд спасет степь, — сказал он и широко раскинул по скатерти немногие кусочки сахара, чтобы показать, как вольготно пасутся верблюды, а затем собрал сахар в пригоршни — в такой тесноте любят жить овцы.

Верблюжье мясо после крепкого чая с конфетами и сладкими лепешками для меня было блюдом неожиданным. Потом из чашек пили крепкий бульон, а затем появился шубат — кисловатый напиток, приготовленный из верблюжьего молока путем молочнокислого и спиртового брожения. Хозяйка каждому из нас подала литровые чашки, до краев наполненные слегка пенистым шубатом, очень белым по сравнению с коровьим и кобыльим молоком. Даже слабый кумыс резковат, а средний до того крепок, что у многих пробивает слезы, а шубат нежен, мягок.

Беседа наша продолжалась. Оказалось, что из каждых ста верблюдов республики девяносто шесть пасутся в пустыне и полупустыне, что на этих же, на первый взгляд почти мертвых, землях нагуливается больше половины баранины, что пустыня и полупустыня дают государству все каракулевые смушки.

В кошаре близ гостеприимного дома, построенной из камыша и камышом покрытой, я остановился до крайности удивленный увиденным зрелищем. Сколько же здесь верблюжат! Каждый малыш своей веревочкой привязан к стене-плетню, и перед каждым висит пучок травы — сухая люцерна, взятая из брикетов. Верблюжата играючи ели стебельки и листочки, стянутые в пучки. Из степи в кошару — настал час кормления детенышей — собирались двугорбые мамаши с длинной шерстью на шее, казавшиеся бородатыми. Они, важные, медленно входили в кошару и останавливались, нисколько не желая склонить головы, словно спесивые барыни. Чабан и жена его быстро отвязывали верблюжат от стены и подводили к матерям, которые непременно обнюхивали своих чад, награждая чужих грубыми толчками.

Иные из великанш, входящих в кошару, были на первый взгляд страшны: растрепанная челка на верхушке головы, лохматый чуб, беспорядочно сваленная на обе стороны грива, борода, свисающая с шеи чуть не до полу, наросты шерсти на предплечьях и, наконец, плешивые ляжки, голый, короткий, сильный хвост. Казалось, и места не найдется в тесной кошаре чудовищу, а между тем верблюдица, разыскивая своего детеныша, проходила легкой, изящной поступью балерины, вовсе не задевая подруг, столь же вроде бы несуразных.

— Верблюд — самое красивое животное, — сказал мне чабан. — Без горба верблюд смешной был бы: верблюд не верблюд. Горб — тоже красиво.

Около кошары, привязанные за ноги, стояли два верблюда; они были разные и по внешности и по характеру. Одногорбый верблюд рвался в степь, ревел, плевал, казалось готовый не только порвать веревку, но и лишиться ноги, лишь бы с верблюдицами быть, а двугорбый, белый астраханец, стоял спокойно, с высоко поднятой головой и обозревал степь, в которой привольно паслись верблюдицы.

— Надеемся расплодить белых, — чабан рассмеялся. — Старое время Хива самый главный хан белых имел. Белый астраханец, — чабан подыскивал подходящее слово, — вежлив.

Струился знойный воздух, возникали призраки. Один верблюд вдали казался больше комбайна, другой на гигантских нотах уходил в небесную высь, третий — на башню похож, даже козел-бродяга на дальнем пригорке стоял высоким, как лошадь.

— Мираж, — сказал я о призраках.

— Согым, — ответил чабан. — Мы его шутка знаем.

Еще в XVII веке богатый гость с Волги Михаиле Гурьев у моря, прославленного осетром и севрюгой, поставил городок на берегу реки Яик (Урал). У купца работали солильщики, икрянники, коптильщики и, разумеется, артели рыбаков, мастера плести невода. К рыбным промыслам прибились пришлые, беглые, да и местные кочевники шли в любое гурьевское ярмо, если удавалось им вырваться из когтистых лап бая. Так постепенно возник городок с рабочим населением, на вид неприглядный.

Гурьев, одинокий на просторе, словно потерянный за каспийскими степями, оставался неказистым и в последующие века, да и нынче в нем еще довольно хатенок с плоскими крышами, слепленных из смеси глины и камыша, казачьих бревенчатых домиков вековой давности, просушенных солеными ветрами. Мне приходилось видеть ограды со столбами, которые вкопаны в соленую землю двести лет назад. Но лицо города уже создают не хатенки, а пятиэтажные, глазастые дома, хотя самый центр города сохранился почти в том виде, в каком был в конце XIX века: вдоль берега тянутся кирпичные хоромы и лавки с толстыми каменными стенами.

В центре города через реку Урал — каменный мост, широкий, массивный. Вправо от моста — Европа, влево — Азия. Городские автобазы — в Европе, а бурно растущая промышленность — в Азии. Нескончаемым потоком идут машины в два ряда через мост — одни в Азию, другие в Европу. Легковые, грузовики, самоходные краны, тракторы, даже комбайны, возы с оборудованием для нефтяной промышленности... Порой кажется, что и сами вышки нефтяников начнут шагать по мосту, накрепко связавшему не только город, но и область, разделенную рекой Уралом.

От Гурьева с северного на восточное побережье, в юный город Шевченко, путь водой, самолетом над морем и по железной дороге, огибающей морской выступ. Но я к этому городу ехал из глухой степи, ехал не торопясь, фотографируя меловые скаты, могильники, мечеть и гробницу в скалистом массиве, каменные столбы с письменами, туркменские статуи, заглядывал в глубокие колодцы — шинграу, еще в прошлые века, аккуратно облицованные тесаным камнем, любовался на водопойные каменные корыта, тоже навечно сотворенные мастерами... И вдруг встретил асфальтированное шоссе Шевченко — Узень. Что творилось на этом шоссе, проложенном на месте караванной тропы! В минуту — три-четыре машины в одну сторону, в другую; грузовики, легковые, панелевозы с готовыми стенами и окнами, мотоциклы летели пулями...

Шевченко, город нефтяников, поднялся быстро, потому что за спиной у него полуостров Мангышлак — кладовая множества рудных и нерудных богатств. Шесть-семь лет назад — первые килограммы нефти, а к концу восьмой пятилетки — уже восемнадцать миллионов тонн; к семьдесят пятому запланировано двадцать шесть миллионов тонн с половиной в год да газа три-четыре миллиарда кубометров.

К морскому берегу, к пляжу, подступили дома уже не только пяти, но и девятиэтажные, и стушевались перед ними хатенки-мазанки с плоскими крышами, дворики для верблюдов, сараюшки для всяческой живности... Шевченко помимо промышленного города  будет и курортным центром. На этих, в прошлом жутких, пустынных, берегах был один камень преткновения — вода. Но в Шевченко построен мощный опреснитель морской воды, а на Мангышлакском полуострове под землей геологи нашли много пресной, построен водопровод Жетыбай — Узень. В городе Узене, который, соревнуясь с Шевченко, по всей видимости, будет столицей нефтяников, отличная вода.

Побывайте в Гурьеве и Шевченко — в старом и новом городах, не пугайтесь бескрайних казахских просторов. Одних из вас встретит степная бесконечность, радушные кочевники, других — скалистые тропы хребтов Актау, Каратау, третьих потянет к себе высокий, плоский Устюрт,— вероятно, самое трудное для жизни место в Советском Союзе, которое, кстати сказать, шаг за шагом осилили строители газопровода Бухара — Урал... Увлекательны путешествия и по старым караванным путям от Мангышлакских высот до Актюбинска.

На полях, примыкающих к алма-атинским окраинам, тянутся фруктовые сады, пашни, выровненные для полива. Даже узкие полевые дороги покрыты асфальтом и обсажены тополями. Аккуратные домики в большинстве своем побеленные, крыши — железо, стены оград — из камня. Пирамидальные тополя, приземистые карагачи с шишками на стволах. Дубовая рощица, спрятавшая совхозный поселок; высокий клуб — ему позавидуют многие городские собратья.

Была ранняя весна, и за пригородным, садовым и пашенным поясом Алма-Аты открылась передо мной неровная степь, голая, в пестрых плешинах, со следами отшумевших ручьев. Даже не верилось, что так близко столица Казахской республики. С пригорков виднелись отары овец, между зарослями сухих многолетников похожие на облака, спустившиеся на землю.

Мы долго ехали к чабанам, пересекая зеленые впадины, места, полузанесенные песком. На горизонте виднелись горы, подернутые дымкой. Предполагал я увидеть юрты, старых чабанов, одетых в халаты с длинными рукавами, а чабаны оказались молодыми парнями в обычных фуражках и синих халатах мастеровых. Домик похож на финский, какие ставятся в дачной местности или в совхозных поселках.

У крыльца — баллоны с газом, в сенцах — плита и желтый самовар, в чистом зальце — радиоприемник, телевизор, кошма, подушки, но и стулья есть. А где берут электричество для телевизора? Откуда прилетело оно в далекую степь? Казах в пестрой рубашке, в тапочках сказал:

—Я — чабан, я — электрик, я — механик.— За углом домика он показал мне мотор. — Сам для себя пускаю электричество и сам отменяю его... — Минутами позже этот казах надел чистый халат, заботливо, до локтей, вымыл руки и в отаре маток принял только что родившегося ягненка. Не торопясь, полотенцем утер нос и рот ягненка, затем поднес его к голове матери, и она облизала его, чтобы стал он сухим, не зяб, и обнюхала, чтобы надолго по запаху запомнить своего детеныша, легко находить среди других ягнят, почти в точности похожих друг на друга. Чабан обмыл вымя роженицы теплой водой, вытер его и сдоил струйки молозива. Ягненок сам нашел вымя, только на ножках не удержался.

— Ничего, ничего, — сказал ему чабан, — завтра окрепнем, а сегодня поддержу тебя, — и легонько подхватил малыша за ребра.

Дальше мы ехали прямиком, без дороги, преодолевая сыпучие пески, давили колесами хрустящие кустарнички. На пути стояли дородные полыни, волосистые чилиги, не растерявшие свои колючки за зиму, кусты гигантского чия, издали напоминавшие камыш, — земля, занятая ненужными людям дикарями.

Казалось, конца не будет полупустыне, и вдруг появился мотоцикл — сидели на нем две девицы в оранжевых беретах и коротких юбках, прошла легковая машина, покрытая желтой пылью. Затем с пригорка увидел я далекую полосу синеватых гор, похожих на легкую тучу у горизонта, а после поворота вдали открылся железнодорожный мост. Из степи к нему приближался товарный состав, исчезавший на короткое время за сопочками.

И вдруг — появилось Копчегайское водохранилище, возникшее в результате перекрытия реки Или и постройки гидроэлектростанции. С Иртыша степью привезли целый теплоход, моторные лодки, катера. К половине 1971 года здесь уже скопилось 14 миллиардов кубометров воды, бегущей с северных склонов Тянь-Шаня.

Копчегайское море по окончании строительства разольется километров на двести в длину и на двадцать в ширину, даст возможность оросить более четырехсот тысяч гектаров земель. К Алма-Ате подвинутся урожайные пастбища, совхозы, молочные, овощные, сады, ягодники, вдоволь напоенные водой и приласканные солнцем.

Виктор Панов