НОВОСТИ
|
|||
|
К ночи открылась Баубашата. Хмурая непогодь, собравшаяся с полудня, куда-то расползлась, и теперь только ветви орешин мешали рассмотреть громоздкую башню горы, вознесшую мраморные крылья над лесами и скалами, над спокойными линиями гаснущих предгорий, над Арсланбобом. Гора была чуть темнее неба, а легкие прожилки снегов делали ее близкой и невесомой. Казалось, до снегов можно было достать рукой.
— Знаешь, — говорит Сиражжетдин, — один человек залез на Баубашата. Никто не верил, что можно залезть, а он залез. Тучи, снег — очень тяжело. А на самый верх выбрался — там яблоня растет. А на яблоне — яблоки. Красные, золотые — горный мед! Нарвал человек яблок, стал спускаться. Еле-еле спустился. Пришел в кишлак, хотел яблоки достать, чтобы людям показать, хвать — за пазухой пусто! А ведь полную набил! Своими руками!
Надо бы слушать Сиражжетдина, но я блаженствую, сидя под орешиной, за пиалой кок-чая: наконец-то осуществилось мое давнее желание — заглянуть в Арсланбоб! Думал, все успею, все навещу. И восклицательный знак Большого водопада, белеющий издалека у подножия Баубашаты. И тихие, лесные озера Гумханы. И сейсмическую станцию, затерянную бог знает где, на плато, в самой гущине знаменитых дашманских лесов Киргизии. А вот не успел. Так и не смог свернуть с протоптанной дорожки обязательного для всех приезжих маршрута.
Когда автобус, проехав добрых сто пятьдесят километров от самого Оша, с кряхтеньем взгромоздился на последний подъем и перед нами оказалась тесная, белая от солнца площадь, вдруг почудилось, что все мы спешим к морю и вот сейчас это море откроется, стоит лишь посмотреть вниз. Но вокруг были курчавые горы, лоснились розовые полосы мергелевых пластов, свисали с обрывов буйные космы зелени, а по гребню горы, разлинованной тропами, взбирались дома и дувалы, сновали люди.
В глубокой тени четырех громадных платанов роился базар. Дыни всех калибров и всех цветов солнечного спектра, сложенные в кучу у бугрящихся корневищ, казались диковинными плодами, только что сорванными с нависших ветвей. Чуть в стороне кружился водоворот цветастых шалей и шелковых косынок, чустских тюбетеек и бело-черных киргизских ак-колпаков, пляжных эстонских шапочек, велюровых шляп, громадных дунганских плетенок из камыша. Взлетали качели. Стлался синий дым мангалов, титанов и печей самсаханы. Неистовые, терпкие запахи диктовали свою волю. И мы безропотно пробовали все: и распаренный горох, и начиненные луком манты, и лагман. До того сдобренный редькой, луком, уксусом, красным и черным перцем и ароматной, острой, как мгновенный ожог, зеленой травкой, что впору бежать к водопаду, чтобы постоять возле него с открытым ртом.
Благо дорогу спрашивать не пришлось. Нужно было просто идти туда, куда шли все, расцвечивая склон шелком и атласом праздничных одежд. Тропа нырнула в провал речки Мазарсай. В отвесных скалах темнели дупла пещер; казалось, скалы дрожали от гула рушащейся вниз воды. Речка соскальзывала с плоского карниза, пробиваясь сквозь ветви склоненных деревьев. В лицо ударило сверкающее облако измороси, зажглась радуга, а нужно подойти еще ближе, к самому водопаду, чтобы дотронуться рукой до жесткого удара его струй, зарядиться их энергией и силой. Потом перейти речку, одолеть взмокшую от водяной пыли тропу, зарослями алычи, тенистым орешником выйти к высоким иглам известняковых останцев, пронзивших полог леса. Здесь — ни души. Скалы похожи на морды вымерших чудищ, на запрокинутые головы птиц, вознамерившихся клюнуть небо.
Когда это все было? Неужели вчера? Неужели всего сутки назад перед глазами мерцал льдистый частокол Киргизского хребта, а вокруг стрижеными шарами карагача зеленел Фрунзе? Скользнул под крылом самолета взбитый белок кучевых облаков, черный клык какой-то неведомой вершины... Внизу промелькнула целая страна, целая горная система, внизу остался Тянь-Шань! Мы опустились на землю Оша.
«В области Ферганы нет города, равного Ошу по приятности и чистоте воздуха»,— пылко заявил в своем трактате основатель могущественной империи Великих Моголов Захир аддин Мухаммед Бабур. По приятности и разнообразию окрестностей — добавим мы, завидуя ошанам, выбравшим себе место жительства, столь удачно размещенное относительно двух хребтов, Алайского и Ферганского, и всего того, что в их ущельях таится... Скал Суротташ с высеченными на них древнейшими изображениями скачущих к нам из прошлого аргамаков. Арчовых лесов, гранитных утесов Киргизаты, суровой красоте которых люди, не умея объяснить своих чувств, издревле поклонялись, как божеству. Водопада Абшир, низвергающегося из пещеры в отвесной стене хребта Боорды. Скал Чиль-Устун, архипелагом необитаемых островов вздымающихся над заливами хлопчатника и гранатовых садов, пряча в своих глубинах черную жемчужину — сталактитовую пещеру Чиль-Устун. Мавзолеев Узгена, узгенского минарета (вот парадокс: чем больше ран наносит этим творениям разрушительное время, тем ярче, глубже звучит скульптурная музыка терракоты и ганча, рожденная слиянием геометрических символов, виноградных побегов и похожих на эти побеги куфических букв). А Кан-и-Гут? Можно ли умолчать об этом грандиозном лабиринте, красочно описанном в свое время самим Авиценной?
Так говорил Абу-Али-Ибн-Сина: «Мудрецы сокрыли все золото и украшения мира в разных местах, и завладеть этим не легко. Так, например, в стране Мавераннахра есть город, лежащий среди гор, по имени Исфара. В его области есть место, именуемое Гут. Мудрецы оставили сокровища в том месте и наложили на них заклятие. Описаниям и рассказам об этом нет числа».
Нет числа рассказам и описаниям, посвященным диким теснинам Исфайрамсая и Шахимардана, заповедным урочищам Аркита и Сарычелека, ледовому барьеру Заалайского хребта с пиком Ленина над облаками. А Кара-Алма, Кызылункюр, Арсланбоб. Эти леса — единственные на земле, других таких нет нигде. В тайге находят до сорока видов деревьев и кустарников, здесь же, в орехово-плодовых лесах Южной Киргизии, насчитывают до ста тридцати! Яблоня киргизов, яблоня Сиверса и груша Коржинского, алыча согдийская, рябина персидская, инжир, миндаль, абрикос, виноград, степная вишенка, фисташка, китайский финик унаби. А грецкий орех! Были случаи, когда наплывы его древесины ценились на вес серебра. Но эта баснословная цена — гроши по сравнению с тем благом, которым одаривает человека живое дерево: целебным воздухом, лесными ручьями, ну и, конечно же, орехом! Киргизия — крупнейший в стране сборщик грецкого ореха: триста килограммов плодов с каждого гектара леса!
Так беседовали мы с Сиражжетдином Балбековым, директором турбазы «Арсланбоб». Базу открыли недавно, сам выбирал он место для нее. Никогда не думал, что в Арсланбобе это окажется столь сложно — глаза разбежались. А кстати, вы ничего не слышали про Арслана? Был такой старик; по преданию, он-то и посадил эти леса. Понравились горные сады небожителям, замолвили они словечко перед богом, а тот расщедрился и дал Арслану жизнь в девятьсот лет. Это сказка. А ведь в таких райских местах и без божьей помощи пожить можно вдоволь!
Тропа взбегает на косогор, к самым крайним домишкам верхнего Арсланбоба, и тут нас подхватывает дорога на Дашман. Селение отступает назад, скатывается на дно долины, куда-то исчезли разноцветные пятнышки турбазовских палаток. Теперь об Арсланбобе напоминает разве что лиловая, долгая полоса обрывов Гумханы да Баубашата, плоская от бьющего в лоб солнца.
Мягкая коричневая дорога нырнула под пышный полог бесконечных, слившихся воедино и лишь кое-где пробитых солнцем зеленокудрых шатров. Она вела неведомо куда, потому что окон в ее тоннеле почти не было, а в тех, что вдруг открывались, видны были лишь снежно-белые нагромождения облаков да изредка — пологие увалы плато, заросшего плотной мерлушкой леса. Дорога то плавно спускалась, то так же плавно шла на подъем. Казалось, вот-вот она достигнет гребня, пробьет толщу листвы, ветвей, зеленых сумерек, вырвется на поверхность, но тщетно. Снова вниз, до следующего ручья, отнюдь не безымянного: где-то здесь должны быть и Ахмед-Булак, и Зындан, и перевалы Ялпакташ, и Актал-Долоно-Бель, но где который из них перед тобой?
Дорога раздваивается. По какой идти — по верхней, по нижней? Да и какое это имеет значение! Часом позже придем в Дашман! Значит, на час больше выпадет нам сегодня и гулкого воркования горлинок, и суматошной птичьей возни в ветвях над головой, и белых мальв, и глубокой прохлады — вот случай, когда ничуть не досадуешь на то, что сбился с пути! Да мы и не сбились. В полдень лес вдруг распался на острова, сменился сенокосами; заурчал трактор, зазвучали голоса, забелели по косогору дома и постройки. В общем, все было ясно, но почему бы не доставить удовольствие маленьким «дашманятам», высыпавшим поглазеть на людей издалека?
— Дашманское лесничество? — Дашман! — восторженно ответствовал хор голосов. — Кызылункюр?
Дюжина пальцев, черных от сока невызревших орехов, дружно уткнулась в седловину увала, помеченную полузаросшей колеей. Поднялись на седловину, снова вошли под сень орешин, и тут нас настиг прерывистый от волнения ребячий оклик — не иначе кто-то еще решился не упустить такой прекрасной возможности пообщаться с незнакомым людом.
— Эй, куда пошел?
— Куда глаза глядят, — пришло на ум в то мгновение, и лучшего едва ли можно было бы себе пожелать. Глаза глядели в сиреневую зыбь Ферганского хребта, в сиреневую, зеленовато-голубую, мягко испещренную затуманенными линиями хребтов, белыми мазками вершин, легких облаков и розовыми, малиновыми, охристо-красными пятнами не то глинистых, не то песчаных обрывов. Там, вдали, их странный цвет был акварельно нежен, прозрачен, но прямо внизу, где, по нашим расчетам, должен быть Кызылункюр, красные обрывы полыхали, как надрезы в ярко-зеленом арбузном боку. Словно кто-то и впрямь пробовал, созрели горы или нет. Созрели! Самая пора! И мы невольно ускорили шаг навстречу этой карминной плоти земли, багровым заревом рдевшей сквозь высоченные заросли зонтичных, сквозь прогалы в сплетении ореховых, кленовых, тополиных стволов, сквозь ветви, отягощенные россыпью горьковатых на вкус лесных яблок.
А потом все надвинулось и потерялось. Теперь был виден лишь малый мирок лощины с зеленым склоном по одну сторону и кирпично-красным, слоистым по другую. По границе бежал ручей. По ручью бежала тропа. Вода отдавала солью, гипсом и утоляла жажду куда хуже яблок, которые остались теперь далеко вверху. Совсем неожиданно тропа вывернула в широкое ущелье. С бурной голубой рекой, с пыльным щебенчатым шоссе, с растянувшимся по долине селением и горой. Так круто и высоко нависшей над домами, что было жутковато смотреть на коз, где-то там, на головокружительной крутизне, прятавшихся в нишах пластов от послеполуденного зноя.
Кызылункюр — «Красная пещера». Караункюр — «Черная пещера». Первое название принадлежало лесхозу и селению, второе — реке и долине. Кончилось селение. Кончилась дорога. Пошли на убыль красные холмы, красные обрывы и леса, зеленой курчавинкой клубившиеся над обрывами, пошел на убыль день, перечеркнутый тенями лощин и ущелий, а река Черной пещеры была все такой же полноводной, обещая очень неблизкий путь для того, кто хотел бы достичь ее истоков.
Один из них — Кумушсай, тот, что нам нужен. Он выведет нас на перевал Кумуш-Бель.
Серыми утренними сумерками двинулись в путь. Но мы не первые на тропе Караункюра: в теснину втягивается длинная очередь рюкзаков.
— Куда, на озера? — На озера!
Но нет, нам не по пути. Они — на Кенколь, а мы — на Карасу. Обгоняем кенкольцев, звук триконей быстро глохнет в шуме реки. По берегам наворочен плавник. По мосту, собранному из него, тропа переходит на правый берег. Переходим и мы, а не хотелось бы: Кумушсай-то слева! Идем быстро. Сорок, пятьдесят минут, вот и Кумушсай. Крутые склоны, плоское дно, на мысу заколоченный домишко — пасека. Моста нет, выручает ствол дерева, переброшенный поперек реки, черный, мокрый от брызг и донельзя скользкий. Ухитряемся не свалиться, проходим мимо пасеки. Тропа как будто есть, но едва мы ей доверились, как она нырнула в Кумушсай. Разулись, пошли вброд. Только согрелись, только пересекли рощицу непривычно высокоствольных орешин — снова излучина, снова речка ушла под скалистый обрыв, снова надо лезть в воду.
Ущелье заметно сужается, дробней становятся извивы реки, все круче и выше склоны, заросшие непролазным кустарником и арчой. И так, час за часом, кипящая вода, осклизлые валуны, осклизлые стены отшлифованных рекой скал, а по узкой кромке между берегом и склоном — сплошной бурелом, уложенный строго поперек ущелья, то в одну сторону верхушками, то в другую. Деревья то изломаны, как спички, то придавлены к земле какой-то гигантской ладонью, то обглоданы так, что над землей торчат лишь высокие, расщепленные пни, словно лес пережил массированную бомбежку. Он погиб, пал под ударами снежных лавин, низвергавшихся то с северного склона, то с южного через каждые двести-триста метров. Нетрудно представить, что творится в Кумушсае зимой. И это немного примиряет с тем, что встретило нас здесь летом.
А вот и сама лавина. Вернее, то, что от нее осталось. Грязно-белый язык, расползшийся по ущелью метров на двести. Река пробила туннель, и мы обходим его поверху. Снег плотный, в округлых лунках, с пучками сухих трав и обломками сучьев на вытаявших гребешках. Идти легко, и впору пожалеть, что лавина скоро кончится. Но кончилась одна — впереди показалась другая, за ней забелела третья. Избалованные третьей, мы ждем четвертую, а пока ее нет — идем прямо по руслу, по прибрежным камням, благо речка заметно поубавилась.
И вдруг раздался треск валежника, за гривой камыша мелькнула коричневая туша. Сконфуженная корова, пятясь, уступает нам тропу, и это в самом деле тропа. Теперь можем идти как хотим быстро! И хотя первый затяжной подъем скоро сбил нам охотку, мы поднимаемся безостановочно, и горы пошли, поползли вниз, давая взгляду размах и глубину птичьего полета. Вот оно где киргизское Джайлоло! Вот как высоко белые крапинки юрт и палаток! Они венчают самые верхи гор, поросшие короткой, тонкой, как рассеченная шерсть, травкой, альпийским ковыльком — бетеге. Здесь есть только бетеге! И только бетеге нужна овцам и кумысным кобылам.
Хорошо разбить палатки у реки, чтобы не ходить под гору за каждым ведром воды! Хорошо встать стойбищем возле поверженного лавиной леса, чтобы не ездить куда-то за каждой охапкой сучьев для вечернего очага! Хорошо в ореховых лесах! Вот они где, внизу, чуть угадываются в голубом, золотом мареве теплых долин и предгорий. Но всю жизнь чабан смотрит на них только отсюда, сверху, потому что он чабан, а овцам нужна травка бетеге.
Мы валимся на нее, сбросив с плеч взмокшие от спин рюкзаки. Кумуш-Бель! Шесть тридцать вечера. Так можно засветло спуститься и к озеру, странно, что его отсюда не видно! Гребень прострочен прерывистой каймой снегов — все-таки три тысячи двести над уровнем моря, самый водораздел Ферганского хребта! Глядим на север, через узкий провал долины Карасу, через бурую, низкую отсюда гряду Тахталык, через впадину Кетмень-Тюбе, затянутую лиловеющей дымкой, через добрую сотню километров — на жемчужную тиару Сусамырского хребта, поднятую над синей мглой слившихся воедино склонов. Отсюда в двух часах ходу — завальные озера Карасу. За озерами лежат перевалы в урочища хребта Кок-Ийрим-Тоо, каньонами которого с дикими лесами — токоями и отвесными стенами избегают ходить даже здешние охотники — мергенчи. За Кок-Ийрим-Тоо, за каменной чашей долины Тогуз-Тороу, распластались гористые пространства внутреннего Тянь-Шаня, малолюдные, пустынные, но оттого может быть, еще более прекрасные для тех, кому хотелось бы там побывать. Накрапывает дождь. Там, откуда мы пришли, тяжко ворочаются тучи, выстраиваясь в грозовое каре, предупреждающе рокочет гром. Это напоминает о себе Баубашата. Редкое свойство у этой горы — притягивать к себе все громы и молнии, которые только есть в округе. Но вот Баубашата скрывается за перевальным седлом. Хрустит под ногами сочная зелень горного чеснока, бегут навстречу ярко-желтые поля троллиусов, расчерченные острыми зигзагами тропы. Мы торопимся. Надо бы выйти к озеру засветло. Но почему его до сих пор не видно?
— Пейте чай,— успокаивает нас Манап, заботливо пододвигая в изобилии наваленные на скатерть — дасторкон свежие боорсаки, рафинад, пиалу с каймаком. А сам смеется. Вид у нас и в самом деле обескураженный, озеро-то осталось в стороне! Слишком увлеклись Кумушсаем, восточней надо было брать. Хорошо еще, что вовремя спохватились, высоту не потеряли!
— Ырр-ырр-ырр-рай! — перекатывается по ущелью пронзительно вибрирующий крик. Высовываемся из палатки. Манап протягивает бинокль. Но видно и без бинокля: послушные крику хозяина, овцы белыми ручьями заструились вниз, к палаткам. Нет, Манап не чабан. Он — гость. Он только сегодня поднялся снизу, в первый день отпуска! Он всегда так проводит отпуск — у родных на Джайлоло! Сам работает в Кара-Куле бульдозеристом. И нет для него лучше отдыха, чем здесь, и мест тоже нет лучше. Урочище называется Мазар. Вон та гора! На ее вершине — старинное кладбище, там, под самыми звездами, хоронят чабанов. С той горы и видно озеро. Хорошо сделали, что зашли. А то где бы теперь были?
Хозяев в палатке нет, они все еще заняты отарой. Муж и жена, они пасут полторы тысячи совхозных овец. Это — укрупненная отара, она втрое больше обычной, такая по силам лишь опытным, сильным людям. Что горы без чабана? У Манапа трудная работа, а вот у чабана, пожалуй, труднее. Сколько в Киргизии чабанов? Овец — десять миллионов, вот и считайте. Манап подсовывает нам под бока подушки и убегает помогать хозяевам. Хорошо бы и нам выйти посмотреть, но ох уж эти подушки!
Сквозь сон слышен тихий говор, смешок, какая-то возня, звяканье посуды. Манап трясет за плечо. Керосиновая лампа освещает обветренные лица мужчин и женщин, с достоинством, с участием друг к другу рассаживающихся вокруг расстеленного дасторкона. В палатку бьет ледяной ветер, по стенам мечутся изломанные тени, в углу под ватным одеялом посапывает разметавшаяся во сне ребятня. Полночь.
Чай в полночь? Да, снова чай. Отаре нет дела до людских забот, и только ночью чабан может как ему хочется угостить гостя. Кусочек печени, нежной, чуть ли не с кровью. Кусочек грудинки, поджаренной прямо на арчовых угольях. Пиала наваристого бульона — шорпо с мелко искрошенным горным луком. Пошел по кругу медный кумган с теплой водой, из рук в руки потянулось белое полотенце. Появились в руках мужчин острые ножи-складыши. появился посреди дасторкона объятый жарким паром поднос, доверху нагруженный кусками горячего мяса. Лучший из них — гостю. И гость отказывается, просит ребрышко поменьше и тем проявляет свое дремучее невежество, свою невоспитанность. Оказывают честь? Так ты прими ее. Не съесть? Так это и не обязательно, отрежь кусочек, а все остальное с той же почтительностью вручи тому, кто, на твой взгляд, заслуживает большего уважения. Это не просто обильная и сытная еда — бешбармак. Это целый ритуал, маленькое празднество всласть натрудившихся и теперь отдыхающих людей.
Мы прощаемся утром следующего дня и в полдень спускаемся к озеру. Выцветшее от резкого света, оно лежит в пустынных, скалистых берегах — если назвать берегом склоны ущелья, круто уходящие прямо в воду. Тропа вывела нас к завалу, и, шагая по бугристой, ржавой оплывине раздробленного камня, когда-то в доли секунды перехлестнувшей от края и до края все ущелье, мы невольно поглядываем назад, наверх, откуда все это вывалилось. Чаша выброса зияет в склоне горы наклонным кратером, ее верхний обрыв багровеет, как только что зарубцевавшийся шрам. Доли секунды: мгновенный разряд колоссальных тектонических напряжений — и вот озеро. Километров на семь длиной. Людям такое не под силу.
Каракульцы строят свою плотину вот уже десять лет. Их «море» разольется чуть подальше, километров на пятьдесят, и оно даст воду для двух миллионов гектаров засушливой среднеазиатской целины, даст миллион двести киловатт энергии для заводов и рудников. Будет прекрасная рыбалка. Пляжи и дома отдыха. А пока... ну что ж, они пробили дорогу на озеро Карасу, поставили в березняке живые вагончики, привезли лодки. — Карасу? — вспомнились слова Манапа при прощании. — Можно, конечно, зайти. Но если что и смотреть в наших горах — так это Токтогульскую ГЭС!
К вечеру мы уезжаем в Кара-Куль. Завал так велик, что дороге приходится делать несколько размашистых серпантинов, чтобы достичь дна долины. Из-под завала выбивается целая река. Чистая, тщательно профильтрованная, она весело гудит в узких прибрежных зарослях, под сводами берез и тала. Дорога идет рядом так близко, что ветви хлещут по стеклам, но сразу за дорогой все мертво: выжжены и однообразны склоны гряды Тахталык. То и дело мимо проносятся заколоченные дома, пустые скотные дворы, длинные, крытые шифером кошары, возле которых тоже ни души. Это зимовки. Хорошо летом на альпийских лугах, хороша трава на затененных, отвернувшихся от солнца северных склонах. Но приходит зима, ложится снег, и тогда пастбищами становятся южные склоны, те самые, что кажутся такими унылыми и безжизненными сейчас.
Склон, обращенный от солнца, называется тескей. Склон, обращенный к солнцу, называется кунгей. Все тропы, все дороги Киргизии запружены осенью отарами и табунами, спускающимися с тескея на кунгей, с летних пастбищ на зимние. И точно так же весной и ранним летом серые валы отар катятся снизу вверх, с кунгея на тескей. Вся жизнь в горах подчинена этим приливам и отливам. В каждой долине, у каждого хребта есть свой кунгей и тескей. Есть они и у нашего маршрута — из Южной Киргизии в Северную, с ее кунгея на ее тескей!
А Кара-Куль — он посередке. Его режет надвое тракт Ош — Фрунзе и еще раз надвое — «бетонка», по которой днем и ночью ревут громадные «белазы» с крупнейшего в средней Азии гравийного завода на крупнейший в Средней Азии бетонный. Кара-Куль — поселок современный; двенадцать тысяч его жителей пользуются всеми удобствами благоустроенных городов, и, как во всех порядочных городах, в каракульских гостиницах есть таблички с надписями: «Мест нет». Десять лет назад сюда, в горы Кетмень-Тюбе, в камышовые протоки Карасу, люди приезжали охотиться на кабанов. Сегодня приезжают знакомиться с опытом ведения крупного гидротехнического и энерготехнического строительства в условиях труднодоступного высокогорья. Приезжают со всех концов страны и из-за границы — из Латинской Америки, Азии, Африки. Двадцать своих сынов и дочерей прислал в Кара-Куль сражавшийся Вьетнам, прислал не просто смотреть — работать, учиться. В Киргизии немало строится. Но все это стройки, размещенные по горизонтали. Токтогульская ГЭС — стройка многоэтажная, стройка по вертикали, ее рабочая площадка — каньон, первая рекогносцировка которого была возможна только с помощью вертолета. На многие годы важнейшей фигурой стройки стал альпинист-скалолаз, владеющий не только высшей техникой альпинизма, но и профессиями монтажника, плотника, взрывника, проходчика. Возник промышленный альпинизм. В одной связке пошли скалолаз и бульдозер. Трудней всего было зацепиться за левый берег, представляющий собой пятисотметровый отвес, гладкие плиты которого уходили в мутные водовороты Нарына.
Начинали просто. К двум бульдозерам привязали длинную нить троса, и когда машины поползли в разные стороны, трос, натянувшись, коснулся в излучине скал левого берега. Тогда за левый берег зацепился первый человек. Зацепилась стройка. Она попросила Нарын «подвинуться», и грозный Нарын, Яксарт древних, послушно вильнул в обводной туннель, выказывая свою ярость только на пороге выходного портала. И не стало ни левого берега, ни правого, появился котлован, пошел бетон, и главнейшей фигурой стройки стал машинист бетоноукладчика, а двухсот тридцати метровая высота плотины с каждой сменой становится все более реальным, близким к завершению делом.
Стройку ласково называют «Токтогулкой». Она носит имя Токтогула Сатылганова, которое для киргиза звучит так же, как для русского — Пушкин.
Он родился, прожил жизнь, пел свои песни здесь, в горах Кетмень-Тюбе. И умер он тоже в Кетмень-Тюбе. Только раз покинул он свою родину, не по своей воле сменив ее на Александровский централ, на иркутскую каторгу. Закованный в кандалы, он строил кругобайкальскую железную дорогу, бежал, был пойман, снова и снова бежал, а когда пришла Октябрьская революция, спел первую на киргизском языке песню о Ленине: «Какая счастливая ты, родившая Ленина мать!». Известность пришла к Токтогулу после смерти. Незадолго перед кончиной он пел:
Кто вспомнит серенького соловья, Кто к серой могиле его придет? К гранитному надгробию Токтогула, к его могиле у слияния Каракульджи и Узун-Ахмата, придет море, взявшее себе его имя.
А ведь народ предчувствовал Токтогульскую стройку, предчувствовал свою большую судьбу! Не зря же пришла из глубин времени легенда о батыре, ударом кетменя отвалившем целую гору, чтобы перегородить Нарын. Эта гора называется Кетмень-Тюбе. Мы увидели ее из окна рейсового автобуса Кара-Куль — Фрунзе, когда позади остались нарядная столица гидростроителей, речка Карасу, серебряной чернью сверкавшая посреди известняковых утесов, клубок серпантинов перевала Кок-Бель. Едва мы из них выпутались, едва внизу во весь окоем развернулась со всех сторон запертая горами чаша Кетмень-Тюбинской впадины, как вдруг автобус резко затормозил, началась тряска, в окна полезла пыль от встречных машин. Убаюканные асфальтом Великого киргизского тракта, мы все ждали, что снова выедем на хорошую дорогу, чертыхались и не сразу сообразили, что едем в эти минуты по самым необычайным местам, какие только можно представить. Мы не сразу подумали и о том, что должны были бы самым тщательным образом вглядываться во все и запоминать, потому что эта земля скоро навсегда исчезнет, станет такой же легендой, как Атлантида или град Китеж. Буквально через несколько лет мы сможем повторить наше путешествие разве что на прогулочном катере, и тогда, вглядываясь в зеленоватую толщу воды, будем вспоминать и домысливать то, что поленились разглядеть сегодня. Полынную степь. Белесые отмели широкой галечниковой поймы. Подвесной мост над бурой водой. Тополевые киргизские селения, перебирающиеся на уступы предгорных террас, где для них строятся новые дома нового Токтогула.
— Вот здесь, на глубине пятидесяти метров, находился районный центр Токтогул. — Вот здесь археологи вели раскопки древних городищ Кетмень-Тюбинской долины. — Вот здесь в Нарын впадала река Чичкан, вдоль которой и проходил в этих местах транскиргизский тракт Ош — Фрунзе...
За перевалом Ала-Бель, за Сусамырским хребтом, появился неприметный поначалу ручей, стал речкой Сусамыр, заструились по обе стороны шоссе раздольные луга знаменитых сусамырских пастбищ, уставленные юртами, усеянные отарами, испятнанные тенями близких облаков. Миновал поворот на Утмек. Там, за Утмеком, за Таласским хребтом, лежала земля Манаса, воспетая сотнями тысяч строк великого эпоса, родные места Чингиза Айтматова, его Джамили и Толгонай, его Танабая и Гульсары. Потянулись вверх вершины Киргизского хребта. Засинел глубокий провал Кокомерена.
Нет, надо окликнуть водителя. Распрощаться и взвалить на плечи рюкзак. Иначе все. пролетит. Несколько часов— и конец. Правда, и это заманчиво — промчаться по двухкилометровому тоннелю сквозь толщу Киргизского хребта, в считанные минуты оказавшись по ту сторону Верблюжьего перевала — Тюя-Ашу. Что там, на той стороне? Снег? Или тоже солнечно? Или просто все в облаках, в пропитанных солнцем клочьях тумана? Они ничуть не похожи, южный и северный порталы пробитого московскими метростроевцами тоннеля! Пологий, сглаженный древними ледниками кунгей и его антипод тескей, с облачной высоты обрывающийся каскадами сбросов к драгоценным жилкам ушедших в земную твердь рек! Дерзкими петлями дорога соскользнет вниз. Нырнет под бетонные своды циклопических противолавинных галерей. Пойдет отсчитывать мосты через речку Карабалты, пока та сквозь лиловый, малиновый хаос поставленных на голову сланцевых свит не выведет в необозримый простор Чуйской долины. К ровной, плоской земле, такой странной и непривычной после гор.
А там и Фрунзе. Город, чье детство совпало с детством народного полководца. А ведь он был здесь, Михаил Васильевич, и не как командующий Туркфронтом и ближайший соратник Ленина — он был здесь, на Сусамыре, безвестным Мишей Фрунзе, туристом, хотя в то время этого слова, может быть, и не знали. Летом 1903 года с двумя товарищами по гимназии Михаил Фрунзе 68 дней шел по горам Тянь-Шаня, преодолев шестнадцать перевалов и собрав обширный гербарий для Петербургского ботанического сада. Выйдя из Верного, как раньше назывался Алма-Ата, ребята через Чу-Илийские горы и Кунгей-Алатау перевалили на Иссык-Куль, обогнули озеро, были в Пржевальске, в верховьях Нарына, оттуда пробрались на Сонкель и в Джумгал. Сусамыр был крайней точкой их похода, который мог бы составить славу настоящему путешественнику. Отсюда они повернули к Иссык-Кулю. Чего проще и нам проследовать хотя бы частью их маршрута, спустившись в Джумгал теснинами Кокомерена! Где попутными машинами, где районным автобусом, раздольем межгорных долин через Чаек и Кочкорку, что за прелесть выкатиться прямо на Рыбачье, обжигая глаза о такую щедрую синеву, что не отведать ее покажется немыслимым и кощунственным.
Но существует и третий вариант. Опять-таки напрямик. Милое дело — пешком! Есть тропа вдоль Каракола. Вдоль его пойменных тугаев. С ночевкой под перевалом и ледовым озером, бронзовым от заката. Есть долгий тягун по бурым и черным осыпям, есть перевал Ала-Арча, есть заметенный свежим снежком след, который пересечет фирновые поля тескея и затеряется на Большом Алаарчинском леднике. Есть уютная лужайка с арчовым стлаником. Есть домик метеостанции у разливов подпруженной Ала-Арчи.
Приглядись к тропе, и на ее камнях ты найдешь царапины от триконей, а то и сам триконь, заржавленный и полустертый. Подними голову, и ты увидишь вершины, записки на которых подчас лежат не больше нескольких часов. В дневном переходе от перевала, за белым веером селевых выносов, за темным ельником Аксайской поляны, весело светятся струганными стенами коттеджи лагеря «Ала-Арча».
Ала-Арча — альпинистский перекресток Тянь-Шаня. Здесь встречаются горовосходители Москвы и Камчатки, Красноярска и Киева. Тысячи километров пути покрывают люди ради восхождения на одну из вершин Ала-Арчи, с которых, собственно, и начинается Тянь-Шань. С вершин Ала-Арчи по ночам видны огни Фрунзенских бульваров. С этих вершин люди уносят сине-белые значки альпинистов первой ступени и золотые медали чемпионов страны. Но они уносят и нечто большее, и только это, в конечном итоге, составляет смысл их постоянного стремления к поднебесным снегам. Что это — сказать еще никому не удавалось. Это как те яблоки Баубашаты, о которых рассказывал Сиражжетдин Балбеков — директор турбазы «Арсланбоб». Там, пока ты на вершине, ты их видишь и чувствуешь, ты можешь запастись ими впрок, до отказа набить пазуху памяти, насытить глаза и душу. Но они тотчас выскользнут из пальцев, едва ты спустишься вниз, едва захочешь поделиться своим богатством с теми, кто встретит тебя внизу. Бесполезны твои попытки. Беспомощны рассказы и фотографии. Яблоки с горы Баубашата! Чтобы их увидеть, надо подняться самому!
Л. Дядюченка
В ГОРЫ И В ГОРОД - КУРТКА ЖЕНСКАЯ SOFTSHELL В OUTLET-CENTER.BYВыбор соответствующего снаряжения и одежды на горную экспедицию - это вещь принципиальная. Если вы ищете легкую куртку ветровку, которая в случае плохой погоды защитит Вас от ветра и дождя, выберите куртку типа SOFTSHELL. Находясь в постоянном движении, Вы нуждаетесь в верхней защите, в которой не будуте потеть, но и не замерзнете. Благодаря современным материалам куртка женская SOFTSHELL идеально соответствует этим требованиям. Производители пытаются превзойти друг друга в новых и новых дизайнах и технологиях. В OUTLET-CENTER.BY вы найдете широкий выбор курток женских SOFTSHELL в различных стилях и цветах от производителей ведущих брендов спортивной одежды, как 4F или SALEWA. Подробное описание предлагаемой куртки содержит информацию о параметрах и материалах. Вы сможете выглядеть великолепно и чувствовать себя комфортно везде, где вы бываете - неважно, будет ли это горный пик или залитая от дождя улица большого города. Куртка женская SOFTSHELL от OUTLET-CENTER.BY - Ваш выбор, если вы ставите на самые высокие стандарты и удобство покупок! © outlet-center.by
|
